"Нью-Йоркская сюита", LenaElansed & Алабама. aka libela
Заявка № 18
Название: Нью-Йоркская сюита
Артер: LenaElansed
Автор: Алабама. aka libela
Пейринг: Дж2
Рейтинг: PG-13
Размер: 7150 слов
Категория: слэш
Жанр: романс
Саммари: «Это как с музыкой. Музыка означает ровно то, что ты чувствуешь, когда слушаешь ее. Тебе не нужно знать ничего насчет диезов, бемолей и аккордов, чтобы ее понимать. Смысл музыки, может быть, и существует, но только в нас самих. Так же и с этим вопросом. Все у тебя внутри».
Примечание:
* Действия происходят во время акции протеста «Захвати Уолл-стрит» в Нью-Йорке осенью 2011 года.
** Дело Троя Дэвиса
Joseph Haydn / Symphony No. 45
Charles Ives / The Unanswered Question
От автора: Лучи любви моему артеру и оргам феста.
Скачать: .docx с артами | .docx без артов

Это и благословение, и проклятие — чувствовать все так глубоко.©

— Мистер Эклз, мистер Эклз, мистер Эклз!

Голос пресс-секретаря, звонкий, тревожный, сыпал как мелочь из худого кармана.

— Уже?.. — часов поблизости, как ни странно, не нашлось, но по ощущениям спал он не долго, не больше четверти суток. Спросонья пытаясь сопоставить этот факт с тем, почему его будят так рано, Дженсен сел в постели.

— Мистер Эклз, пожалуйста, просыпайтесь! Откройте глаза! Мистер Падалеки в полиции! Его арестовали!

Нужно было найти тапки. Найти тапки и умыть лицо. Хотя, черт с ними с тапками.

— Который час?

— Почти три. Дня! Я уже думала, с вами тоже что-то стряслось!

Дженсен спустил босые ноги на прохладный пол, поджал зябко пальцы. По полу гуляли сквозняки. Осень в этом году выдалась никуда не годной.

— Не кричите, Сьюи. Ничего не стряслось, кроме того, что накануне я принял снотворного. Отвернитесь, я накину халат. И давайте все по порядку.

Помощница семенила сзади, старалась успеть за ним, пока он вышагивал по комнатам до ванной, говорила, говорила, кажется, даже в перерывах на выдохах забывала молчать, чтобы дать себе передышку. Слова атаковали Дженсена, пока он отворачивал белые фарфоровые вентили крана, набирал воду в раковину и умывался. Мозг по привычке фиксировал главное, отсекая ненужное.

В городе усилились беспорядки. После утренней репетиции Джаред уехал с трубачом Уилом Гиллеспи с Бродвея, чтобы поддержать акцию протеста «Захвати Уолл-стрит»*. Где-то в районе Бруклина их вместе с другими демонстрантами арестовали, заковали в наручники и увезли в участок. Перед тем как у Джареда отобрали телефон, он воспользовался правом на один звонок. Сьюи перезванивала Дженсену, но Дженсен не отвечал. Ей пришлось приехать и открыть дверь запасным ключом.

Запотевшее зеркало мокро скрипнуло под рукой. Дженсен посмотрелся в него. Провел влажными ладонями по отросшим длиннее, чем он обычно носил волосам, приглаживая их назад.

— Музыкант, дирижер! — непримиримо воскликнула Сьюи. — А они его за решетку! Как в каком-нибудь дремучем веке! И это называется настоящая, не показная демократия!

— Полицейские сделали свою работу, — ответил Дженсен, голос звучал хрипло. — Мы сделаем свою.

Потянувшись рукой, он снял полотенце с крючка. На тыльной стороне ладони был вытатуирован скорпион, поднявший хвост с ядовитым жалом. Эта ошибка молодости, со времени как Дженсен стал узнаваемым агентом на Бродвее, работала во благо. Служила предостережением тому, кто обманывался его интеллигентным, спокойным лицом.

Выйдя из ванной, Дженсен встал под огромным шкафом. Книги — до потолка. Запах старости и величия. Все их пятикомнатные апартаменты на Тридцать четвертой Западной улице были величественными. Огромными, но оттого большую часть года холодными. Отапливать их теперь, в период финансового кризиса, было расточительно. А осенью и весной — так и вовсе непозволительной роскошью. В Нью-Йорке, где в старых домах сохранялось паровое отопление, а системы кондиционирования отсутствовали как таковые, почти невозможно было достичь комфортной температуры. Откроешь фрамугу — холодно, закроешь — жарко.

Дженсен отнял пахнущее лимоном полотенце от умытого лица.

— Я так понимаю, удержать Джареда не было никакой возможности?

Он молниеносно повернулся, и Сьюи отшатнулась назад, чуть не уронив очки с переносицы. А затем, округлая, ладная, в сером брючном костюме, наклонила кудрявую голову набок и выдала:

— Можно подумать, он мне отчитывается. Вы же знаете, он ругается как матрос, а в следующую минуту — его и след простыл.

Она не боялась подобрать не те фразы, всегда попадала в самую точку. Впрочем, с другим публицистом Дженсен бы не работал.

— Это не должно просочиться в прессу, вы понимаете. Если что — опровергайте и грозите судебными исками. Во всяком случае, до тех пор, пока я не выясню все.

— Конечно, — успокоила Сьюи наигранно кротким и звонким голосом. Больше ничего не говорила, но эта ее завуалированная фраза звучала как «Надеюсь, вы придумаете что-нибудь. Как всегда».

Ни то, ни другое не гарантировало положительного исхода.

Где-то неподалеку залился забытый мобильный. От того, с каким рвением Дженсен ринулся за ним, задребезжал хрусталь люстры в гостиной. Нашел и выхватил телефон из углубления между двумя кожаными подушками дивана. Звонил финансовый директор оркестра Ларри Фишер. Тот уже знал, что произошло. Подлил масла в огонь, сообщил, что кредит превышает суммы на текущих счетах. Напомнил, как они потеряли контракт в Филадельфии. После категоричного отказа Джареда давать концерты в Джорджии, это был второй случай за месяц. Тогда он выступал на стороне тех, кто призывал к всеобщему бойкоту штата, где нашумевший приговор о казни Троя Дэвиса** был приведен в исполнение. В результате концертный контракт закончился гневными обвинениями в адрес Джареда и финансовыми убытками. Его репутация талантливого дирижера проигрывала репутации человека, уже родившегося с нервным срывом. А людям, которые платят вам деньги, это не нравится.

Трубка разразилась последним: «Как ты вообще с ним живешь?» и выдохлась.

Дженсен выкинул из платяного шкафа рубашку и брюки на вешалке. Поджал трубку плечом.

— Знаю, знаю, Ларри, что ты по этому поводу думаешь, но ты тоже понимаешь, что я скажу. Нормально живу, как раз потому, что он неравнодушный во всем. В любом случае, на гастроли в Лондон мы полетим. Как-нибудь выкрутимся. Выкрутимся, я сказал, не дави. Время еще есть.

Времени было в обрез. До завтрашнего утра.

Свои часы Дженсен нашел у Джареда в комнате. Надевая и застегивая их на запястье, вспомнил ночь. Подошел к тому самому окну, глядя в которое Джаред трудно, беспорядочно дышал, — и это был самый громкий и желанный звук в комнате. Сейчас через стекло доносился нескончаемый городской шум, усиленный лязгом металла и треском сварки девятью этажами ниже, из магазина, где снова что-то строили и перестраивали... На подоконнике в пепельнице до сих пор лежали два смятых окурка, рядом — пачка классических «Винстон» с зажигалкой внутри.

Дженсен закурил и отступил от окна. На глаза попался телевизионный пульт, он взял его и защелкал кнопками. Включенный новостной канал заговорил голосом диктора:

— ... очевиден для тех, кто пережил недавний экономический коллапс и продолжающийся кризис. Акция не имеет конкретных лидеров, координируется интернет-сообществом и выражает протестное мнение обычных людей. В течение двух последних недель разочарованные американцы выступают против растущего социального неравенства, «финансового терроризма» и корпоративных сверхприбылей. Один из основных лозунгов протестующих «Нас девяносто девять процентов» подразумевает расхождение в доходах, экономической и политической власти между элитой и всеми остальными гражданами. Маска Гая Фокса неслучайно стала настоящим символом протестного движения, а улицы Нью-Йорка все больше похожи на кадры из фильма «"V" — значит Вендетта».
Напоминаем, акция протеста «Захвати Уолл-стрит» набирает обороты. По последним данным, сегодня, первого октября, арестовано более семисот человек, перекрывших движение на Бруклинском мосту. Аресты начались после того, как демонстранты заблокировали автомобильное движение в южной части Манхэттена. В ответ полиция Нью-Йорка применила силу.

Слова диктора подкреплялись кадрами документальной съемки: распыление слезоточивого газа, дубинки. От последних становилось совсем уж дурно и скверно.

«Только не это!» — подумал Дженсен.

Нужно было ехать в участок немедленно.

Толпу демонстрантов, огромной пробкой заткнувшей горловину улицы, сдерживали стальные барьеры и стянутые дополнительные силы полиции, которая перекрыла все кварталы рядом с Фондовой биржей. Маски Анонимуса с характерной ехидной улыбкой, усами и острой бородкой скрывали десятки лиц. Клоны Гая Фокса и протестующие без масок держали плакаты:
«Людские потребности, а не алчность корпораций».
«Коррупционеры боятся нас. Честные поддерживают нас. Смелые присоединяются к нам».
«Я одинокая работающая мать двух дошкольников. Я ем один раз в день, чтобы мои дети могли поесть трижды. Мы из 99%».
«Я служил в американской армии, отслужил 16 месяцев в Ираке. Теперь я доставляю пиццу. Я один из 99%».

Написанные от руки или по трафарету лозунги перекликались с вселенским состраданием Джареда и его гражданской позицией. Более чем понятно, почему он не мог оставаться в стороне от событий. Дженсен старался не взвинчивать себя. Он тщательно выбирал слова. Он хотел бы назвать поступок Джареда следованием своим убеждениям, потому что назвать это безрассудством и безответственностью, значило бы только разбить Джареду сердце.

— Остановите здесь, — из-за затрудненного движения на углу Черч-стрит и Фултон Дженсен велел таксисту развернуться и высадить его у Почтамта.

Задержался у газетного киоска, чтобы просмотреть заголовки.
«Демонстрации охватили почти 150 городов в 47 штатах. Протестные выступления проходят в большинстве стран Европы, которым грозит экономический кризис».
«Едины во имя глобальных перемен. Акция вышла за пределы США — «Захвати Канаду», «Захвати Берлин», «Захвати Лондонскую фондовую биржу»».

Прикидывая в уме насколько широко освещаются события в Лондоне и как это можно использовать, Дженсен зашагал по тротуару наперекор людскому потоку.

Нижнюю часть Манхэттена наводняли палатки, кухни, баррикады и протестующие различных цветов кожи и возрастов. Из сквера Закотти доносилась музыка и голоса уличных ораторов: место для отдыха превратилось в палаточный городок под яркими хипповыми флагами, в площадку дискуссий на реальной улице, а не форумах. Среди множества социальных групп мелькали маргинальные люди в русских ушанках, этнические музыканты с барабанами, студенческие активисты с заклеенными долларовыми купюрами ртами, экологисты и гендерные меньшинства. Одни спали в мешках-мумиях, другие давали интервью, третьи читали книги и проводили семинары. Нередкими были активисты с ноутбуками и телефонами Эппл, устроившиеся на ортопедических матрасах, которые решились променять свой комфортный нью-йоркский быт с оплаченным каналом Нетфликс на журналистику с эффектом погружения в гущу событий.

В местах наибольшего скопления людей работали не только альтернативные СМИ, но и представители крупных каналов. А это, если размыслить, могло сыграть в плюс. Учитывая масштаб и незаурядность всего действа, средства массмедиа могли оказать Джареду и оркестру неплохую рекламу. Нужно было только повернуться к их вниманию правильной стороной.

Когда Дженсен входил в здание полицейского участка, мысль уже шагнула дальше этой площадки.

— Ждите, — отрезал представитель закона. От всей его прочной фигуры — непоколебимо армейской и отчетливо мускулистой — отдавало если не третьим поколением военных, то вторым, вне всяких сомнений.

Расправив распахнутый плащ, Дженсен уселся ждать. В информации по задержанным на Бруклинском мосту царила неразбериха, поэтому приходилось полагаться только на въедливость сотрудников в форме.

Полицейские работали за столами, заваленными еще не сшитыми документами, печатали на компьютерах, разговаривали с посетителями или по телефонам. Было шумно и душно. Какие-то люди в штатском ходили из двери в дверь.

Через короткое время Дженсена проводили к тучному полицейскому лет сорока, со слезящимися глазами и общим видом человека, которому не удается выспаться. Дженсен мысленно пожал ему руку. После того как он опустился на стул и снова изложил причину своего появления, полицейский закопался в бумагах. Ноготь его толстого пальца что-то отметил на листе. От бумаг он перешел к компьютеру. Истекло не менее минуты, прежде чем, наконец, прозвучало:

— Да, вот, есть. Джаред Тристан Падалеки, тридцать пять лет.

«Вы в силах убрать его из базы?». Этот импульсивный вопрос Дженсен подавил в себе. Движимый интуицией, произнес бесстрастно:

— Это какое-то недоразумение. В ряды демонстрантов Джаред Падалеки попал по ошибке. Он часто бывает рассеян, он человек искусства, музыкант. Мы работаем вместе, я могу за него поручиться.

— Падалеки, Падалеки… — полицейский смотрел на Дженсена из-под припухших век. Взгляд был отсутствующим, он вспоминал, где ему довелось слышать фамилию. Судя по всему, так и не вспомнил. Сам по собственной воле дополнительную информацию ни о себе, ни о Джареде Дженсен выдавать не спешил.

Некоторое время полицейский молчал. На его лысине блестели мелкие капли пота. Он то и дело вытирал и ее и лоб бежевым клетчатым носовым платком. Потом ответил невнятно:

— Ну, знаете, у нас и звезды шоу-бизнеса дворы метут, если они закон нарушают.

Про звезд шоу-бизнеса Дженсену было что рассказать самому. Когда-то он работал артистическим агентом в Лос-Анджелесе, но так и не сумел приспособиться к новым условиям. Он помнил времена, когда наличие таланта еще имело значение. Но потом его полностью заменили крепкая психика и гибкий хребет. Все остальное брала на себя техника и команда артиста. Либо ты делаешь, как тебе говорят, и приносишь прибыль, либо — вон. Этот закон выживания заполонил музыкальную индустрию расчетливыми созданиями без пола, без принципов, ренегатами, готовыми на все ради славы. Каждый из них являлся лишь частью общей машины, делающей деньги.

— Джареду Падалеки здесь не место.

— И что вы хотите?

— Забрать его из участка, — немедленно ответил Дженсен. Он чувствовал, что его обычная выдержка начинает ему изменять. Сказывался плохой сон, нервы и слишком рьяная, где не надо, работа законников. От него не скрылось, как полицейский скользнул неприветливым взглядом от его лица к руке с татуировкой. Потом тот забарабанил пальцами по столу.

— У нас есть право держать его здесь семьдесят два часа без предъявления обвинения. Но если будет надо, то, уж поверьте, обвинения найдутся. Дело обстоит так, что демонстранты вышли за пределы пешеходной зоны и создали помехи движению автомобилей. К тому же официального разрешения на проведение акции они не имели.

— Да, я знаю, но он мирный человек...

— Как раз в этом я не уверен. Всех, кто был на Бруклинском мосту, задержали как активистов гражданского неповиновения.

Дженсен хрустнул пальцами и резко поднялся со стула. Перед глазами все дернулось и поплыло. Какая-то маленькая девочка плакала и тянула молодую мать за юбку, прижималась темной головкой к ее руке и заглядывала ей в лицо. У дальней стены офицер перешучивался с проституткой в крикливом леопардовом костюме. Та щедро одаряла всех вокруг зрелищем своих прелестей, так что большинство служителей закона смотрели на нее, а не в свои отчеты. Дженсен вдруг почувствовал, что страшно устал. Он медлительно потер щеку рукой и вновь сел на стул.

— Послушайте…

— Будете грозить адвокатом? — полицейский промокнул пот со лба и, глядя на Дженсена, неожиданно по-человечески просто сказал: — Да выпустят их всех к утру, не переживайте. Посидят, подумают, поймут, что дома лучше, — на пользу пойдет.

— Полагаю, эти люди не подростки, которых нужно перевоспитывать таким образом. Я понимаю, вы просто добросовестно выполняете свою работу... — Дженсен помедлил. Какой смысл было тратить еще четверть часа на бессмысленные любезности? — Я могу увидеть Джареда Падалеки? Я хотел бы поговорить с ним прямо сейчас.

— Это можно, — полицейский грузно откинулся на спинку кресла. — Увидеть и поговорить можно, но передавать ничего нельзя. К заграждению вплотную не подходить. Надеюсь, с вами у нас проблем не возникнет? Когда выйдете из этой комнаты, то идите направо по коридору до конца.

— Спасибо.

Два охранника за плексигласовым барьером проводили Дженсена глазами, пока он, прищурившись, шел, ныряя из одного яркого пятна света ламп в другой.

В длинном загоне, отсеченном решеткой от основного коридора, кроме Джареда находилось еще человек двадцать задержанных. Джаред увидел его сразу — иначе и быть не могло по причине того, как громко Дженсен позвал: «Господин дирижер!» — и с виноватым лицом поспешил отвести глаза, но затем его взгляд вернулся к Дженсену. На его коленях покоилась вязаная шапка, которую он тут же натянул на голову. Поднялся с низкой скамьи и развел руки раскрытыми ладонями вверх. Он сожалел.

Смотреть на него через тюремные прутья было больно физически. Дженсен чувствовал, как трещит по швам его внутреннее равновесие, как стесняет дыхание в груди. Давно он не ощущал себя таким бесполезным. Он заставил себя оторваться от покрасневших пальцев Джареда, которыми тот медленно растирал свои запястья. Холодея от подозрений, подошел совсем близко к решетке, но Джаред успокоительно еле заметно покачал головой: не волнуйся, все в порядке. От природы чувствительный он доверял инстинктам и сам улавливал, читал их на лицах и в поведении других людей.

— Ладно. Ладно... — без предисловий сказал Дженсен и чуть отступил назад. Исподволь он все равно проверял, нет ли на Джареде засохшей крови, нет ли синяков, нет ли шишек. Лампа высвечивала его высокую, чуть ссутуленную фигуру. Щетину на запавших щеках и пыль в завитках длинных волос. На его светлом пиджаке под мышками выделялись два темных пятна пота. Дженсен всплеснул рукой: — Господи, Джаред. Выглядишь, как бродяга.

В ответ Джаред недолго всматривался в его лицо, затем грустно усмехнулся.

— Зато ты, как всегда, прекрасно выглядишь. Как профессиональный устроитель всего.

Голос был нормальный. Ну, может, напряженный немного, а так — ничего.

Дженсен на мгновение прикрыл глаза, втягивая ноздрями тяжелый, застоявшийся воздух.

— Не иронизируй. Ты ведь знаешь, я всегда делаю все, что могу, но от тебя тоже многое зависит.

— Знаю, да. На этот раз совсем неудачно, — глухо отозвался Джаред. Он прокашлялся и шумно вздохнул. — Ты уж прости. Сьюи разбудила тебя?

— Разбудила, но ты для меня важнее, чем сон. Джаред, ты — и здесь! — не сдержавшись, выдохнул Дженсен и увидел, как во взгляде напротив тут же вспыхнул огонь.

— А куда прикажешь деваться? Они меня не отпускают!

— И не отпустят до утра, по крайней мере, я узнавал. Ты ведь понимаешь, что это значит?

Их разговор заставлял обращать на них внимание других задержанных. Игнорируя чужой интерес, Дженсен бегло оглядел незнакомых людей: мужчин и женщин, молодых и поживших, объединенных одной идеей, таких не похожих друг на друга. Затем вдруг вспомнил, что на демонстрации Джаред был с трубачом.

— Уилл Гиллеспи, он разве не с тобой?

— Не знаю, где он, нас разделили. Наверное, его отвезли в другой участок, — Джаред судорожно одернул край рукава пиджака, так что Дженсену перестали быть видны смазанные следы грязи на манжете его рубашки. — Понимаю, со стороны это смотрится именно так: безответственно, не тот момент и все прочее. Но я пошел на мирный марш протеста. Демонстрантов спровоцировали сами стражи порядка. Полицейские распылили газ прямо в лицо девушке, которая стояла в оцеплении, а когда люди на мосту возмутились, они применили силу. Это была провокация со стороны полиции! — повторил Джаред, уверенный в своей правоте.

Дженсен встал немного ближе.

— Но признайся, эта борьба несколько мешает твоему имиджу и твоей карьере, — сказал он негромко — ровно так, чтобы Джаред мог его услышать.

— Дженсен, я не раб лампы, — перешел на шепот тот.

— Да уж, тебя не укупорить, — Дженсен импульсивно дернул бровью. — В общем, все плохо, — признался он.

— Что — все?

— Все. Ты. Оркестр. Гастроли. Все на свете. Все паршиво. Хуже некуда. Ты знаешь, я уважаю твои приоритеты и то, что ты считаешь важным, я никак не затрагиваю твое личное пространство и твою свободу, но мне нужно как-то продавать твое имя. Для этого тебе мало быть талантливым дирижером, еще нужно поддерживать образ угодный для широкой публики. Хочешь ты этого или нет. Только не отрицай это, Джаред.

— Сейчас из-за меня все оказались в трудной ситуации. Клянусь, я хотел бы это изменить! Но у меня нет желания превращаться в раскрученный и потребляемый товар. Я не голливудская звезда, мой образ не нужно приглаживать, чтобы он продавался. Хватит того, что я пошел тебе на уступки и сам ничего не пишу в своих собственных соцсетях, играя в твои пиар-игры!

В приступе едких настроений Джаред становился сгустком ядовитой ртути, чьи высказывания были не просто токсичны, но и опасны. Причем не только для окружающих, но и для него самого. Когда Дженсен только начал с ним работать он сразу взял под контроль его аккаунты в социальных сетях, вычистил все лишнее, а через короткое время и вовсе отстранил от ведения, предоставив это опытному публицисту. Слишком хорошо знал, как моменты триумфа, когда модные издания рассыпаются в похвалах, а истеблишмент хочет с тобой подружиться, в один момент рушатся, вся магия успеха рассыпается, словно карточный дом, и всеобщий любимец становится персоной нон грата.

— Совести у тебя нет, — обронил с укоризной Дженсен.

Пальцы Джареда зацепились за прутья арматуры. Лицо его в момент переменилось, и теперь — Дженсен видел — он смотрел на него по-иному, так мягко, волнительно, словно извинялся за несдержанность, а через секунду все оттенки раскаяния послышались в его голосе:

— Забудем, а? — Джаред чуть наклонил к нему голову. Его прикушенные губы слабо улыбнулись. — Ты выверенный, каждый твой шаг просчитан. Я другой…

Дженсен потер свинцовые веки. С силой сжал переносицу и кивнул.

— Забыли. Послушай, вот что… Надо отсюда выбираться. Я хочу привезти оркестр сюда, под стены этого участка. Полиция не будет связываться с телевидением и газетчиками, и тебя отпустят, я в этом уверен. С твоей стороны все должно выглядеть так, как будто тебя не арестовывали. Ты просто дашь небольшой благотворительный концерт под открытым небом. В конце концов, ты всегда с удовольствием их даешь. В данный момент это не только покажет твое неравнодушие к текущим событиям, но и сделает хорошую прессу тебе и оркестру. Не стоит это игнорировать. Особенно теперь.

— Ах, вот как! — услышал он воспрянувший голос Джареда. — Сущая мелочь — вместо вечерней репетиции в филармонии привезти оркестр сюда! — Мысль была неожиданная, дерзкая и поэтому очень для него притягательная. — Ничто не способно тебе помешать, если ты задался целью мне помочь! — Джаред рассмеялся. Но спустя мгновение опустил голову и долго смотрел на Дженсена исподлобья. — Ты очень хороший человек, — наконец тихо сказал он. — И от этого все только сложнее.

Дженсен не ждал от него объяснений, ему не было нужды ничего уточнять, он великолепно понимал истинные чувства Джареда. Когда у него возникали проблемы, Дженсен забывал о себе. Знал только, что Джареду требуется помощь, а остальное в этом мире его больше не касалось.

Он не стал развивать эту тему. Махнул рукой, призывая закончить разговор, но думавший о чем-то своем Джаред, вдруг высоко вскинул голову, сунул руки в карманы брюк и с решимостью произнес:

— Это будет наш ответ на насилие: заставить музыку звучать более интенсивно, красиво, более выразительно, чем когда-либо прежде. — Он перенес вес с пяток на носки и обратно, словно подчеркивая значимость сказанного. — Мы будем играть Сорок пятую симфонию Гайдна и «Вопрос без ответа» Чарльза Айвза. У меня к тебе просьба, скажи концертмейстерам, пусть возьмут партитуры.

Согласно кивнув, Дженсен вскинул руку и посмотрел на циферблат часов. Потом поднял глаза на Джареда, прищурился, угол его рта дрогнул.

— Хорошо, что ты даже не сомневаешься, что мои манипуляции сработают. Я постараюсь быть здесь вместе с музыкантами через полтора часа, около восьми. А ты постарайся провести это время спокойно, без борьбы за то, чтобы всем вокруг тебя жилось лучше.

В коридоре охранники, один из которых, спасаясь от духоты, теперь обмахивался газетой, вновь не обошли Дженсена пристальным вниманием. Он не глядя кивнул им и проследовал мимо к вестибюлю, на ходу доставая сигарету из пачки.

Снаружи прохладный воздух растрепал полы плаща, и Дженсен поежился, торопливо застегиваясь и затягивая пояс. Сбоку вырастала башня банка «Чейз»: длинная плита черного тонированного стекла упиралась в небо, по которому плыли разрозненные клочья темно-серых туч.

«Пожалуйста, только не надо дождя», — попросил Дженсен устроителя всего мироздания.

Первым делом он направился в бистро — для дальнейшего функционирования ему необходима была чашка крепкого горячего кофе. Затем закурил, достал и включил мобильный телефон, где его ждали голосовые сообщения — от Сьюи, от представителя концертного агентства в Лондоне, снова от Сьюи и, наконец, еще одно от нее. Как оказалось, яркие реакции людей из искусства не заставили себя ждать. В поддержку движения протеста Бэнкси создал скульптурную композицию в Англии. Майк Рид поместил большую световую инсталляцию с лозунгами демонстрантов на здание небоскреба на Манхэттене. Действия активистов поддерживали хип-хоп музыканты с мировой известностью и креативные уличные художники.

Двигаясь вперед по оживленной улице, ввинчиваясь между пешеходами, Дженсен перезвонил помощнице. К этому времени он уже полностью привел мысли в порядок и смог изложить факты и действия кратко. На объяснения у него не ушло и пары минут. Сьюи поняла его без лишних вопросов.

— Если я организую газетчиков, то да, нам достаточно пресс-релиза о благотворительном симфоническом концерте на улице, и завтра у нас будет первая полоса, — подтвердила она, и Дженсен нажал отбой.

Он сам не заметил, как переместился к бистро, выходящему на Пайк-стрит. Но прежде чем нырнуть в стеклянные двери, остановился. Взгляд его был устремлен вдаль, на простирающуюся перед ним неровную линию домов Ист-Сайда, среди которых даже с этого расстояния можно было увидеть голубоватый ступенчатый конус отеля «Ривингтон». Миг — и откуда-то изнутри мягкой вспышкой пришло воспоминание: зажигательные ритмы оркестровой музыки, смех, громкие голоса, ароматный табачный дым...

Это место обладало особенной памятью. Возвращало в недалекое прошлое. В гущу событий пятилетней давности. В последнее декабрьское воскресенье две тысяча шестого года. В день, когда они познакомились с Джаредом.

Дженсен позволил себе минуту никуда не спешить и закурил еще одну сигарету.

Джаред дирижировал на новогодней вечеринке в отеле на нижнем Манхэттене. Четыре года назад, вскоре после того как Дженсен перебрался в Нью-Йорк. Он был на той вечеринке и увидел Джареда.

Лаунж, стилизованный под глянец шестидесятых годов прошлого века, выбеливало лучами прожекторов. Сцена сверкала блестками и вращалась вокруг центральной колонны, внизу которой на полукруглых трибунах располагался оркестр. Бродвейские мелодии чередовались с джазом, дирижерские пассажи выписывали искрометные повороты музыки, неизбежно привлекая внимание и вызывая приступы безудержного веселья у гостей. Дирижер пританцовывал и, казалось, смаковал энергичные ритмы. Блуждающий свет не мог смазать его масляно блестящих глаз и дерзко очерченных скул. Он был молод, стремителен, движением головы откидывал роскошные, тяжелые волосы со лба. Оркестр триумфально дошел до попурри на тему песен Фрэнка Синатры, когда он перестал стоять на одном месте, а начал перемещался по сцене: то подходил к роялю, чтобы сыграть какой-нибудь отрывок, то поворачивался к оркестрантам, называя их по именам и приглашая к импровизации, а то вдруг вставал перед оркестром и начинал дирижировать. Жесты его были полны такой страстью, он выражал музыку всем своим телом, словно ему не хватало вычитанных нот, чтобы передать, что именно он чувствует и что должны почувствовать все. Живой и раскованный, волнующий, с тающей улыбкой на губах и бешеным темпераментом. От него летели искры. Дженсен оказался бессилен перед его чарами. После культуры надменного голливудского шика его страстная, откровенная простота и сила его обаяния побуждали не сводить с него глаз.

В те полчаса — час? больше? — что Дженсен провел у сцены, он много пил и опьянел. Захваченный откровенным притяжением, каким-то образом убедил себя, что это не столько физическая, сколько эмоциональная волна, щедро приправленная алкоголем и спутанными в клубок мыслями.

Когда оркестр закончил свое выступление, Дженсен решил, что ему тоже пора.

Было три часа ночи нового, народившегося года, и мутное в метели небо над Манхэттеном светилось от неона. Дженсен вызвал такси. Машина проползла по улице несколько метров и застряла в свежем сугробе. Дворники на стекле бесполезно трудились изо всех сил.

Первые крики долетели, когда Дженсен уже собрался вылезать. Из отеля, натягивая на ходу перчатки и шарфы, высыпала группа молодых людей.

— Едем в Сохо! — закричал кто-то из них. — Сейчас же!

И мужские голоса начали скандировать в унисон:

— Со-хо! Со-хо! Со-хо!

Потом кто-то из них повернулся и показал пальцем на машину, в которой был Дженсен:

— Смотрите, застрял!

И они засмеялись.

— Давайте подтолкнем!

Дженсен помнил, как ему стало жарко и неуютно, когда он узнал дирижера, а вместе с ним музыкантов из оркестра, которых принял за подгулявшую компанию. Уверенный, что те шутят, изумился, когда почувствовал, как машину сзади качнуло. Затем еще раз, и еще. Те, кто толкали такси вперед, наращивали силу, пока не вытолкнули его из сугроба. В суматохе снега и смеха Дженсен увидел через окно, как приближается один из тех, кто ему помог, и открыл дверь. Там стоял Джаред — в распахнутой куртке, без шарфа, на шелковистом меху капюшона мерцали иней и отраженный свет. Щеки у него были румяные, волосы густо выбились из-под шапки. Изо рта вылетал пар. Дженсен не знал, как реагировать, его сбил с толку сам поступок, участливость. Он снова был захвачен физическим влечением, волнением. Смущением — что случалось с ним не часто.

— Вы музыкант, а совсем не бережете руки, — со смешанными чувствами сказал он Джареду.

— Правда, — простодушно сознался тот. — Я трачусь, так веселее. Да и руки в целом более выразительный инструмент для контакта не только с оркестром, — он протяжно рассмеялся и наклонил голову, как будто давая Дженсену возможность лучше его рассмотреть. И откровенно рассматривая сам. — Грустно, знаете от чего? После праздника всегда чего-то жаль.

За незначительными словами скрывались недосказанность и интерес.

— Будем знакомы? Дженсен Эклз, арт-агент.

— Джаред Падалеки. Все арт-агенты бегут от меня. На мне много не заработаешь.

Морозный ветер хлестал в лицо, но между их сомкнутыми ладонями пульсировал такой жар, что захотелось расстегнуть ворот.

— У меня есть деньги. Я не богат, но мне хватает. Может, нам на этой неделе где-нибудь выпить по чашке кофе? — предложил Дженсен.

— Давайте, — согласился Джаред. — В книжном магазине МакНэлли Джексон в субботу. Там делают лучший капучино и подают вкуснейшие булочки.

— Где? — уточнил Дженсен, нетрезво приподняв бровь. — В книжном магазине?

— Да, — вновь рассмеялся Джаред. — Там есть кафе. Будет детский утренник, на котором мы делаем музыкальные иллюстрации к сказкам. Приходите.

Первую январскую субботу две тысяча седьмого года они провели вместе. Гуляли, смеялись, выпили не меньше тонны кофе. Дженсен помнил, как заинтересованы они были друг другом, как почти сразу погрузились в разговор, рассказали друг другу все про свою жизнь, про семью и друзей.

— Комфортнее, когда твоими интересами занимается близкий человек. Я предпочел бы, чтобы моим агентом был друг, — громко объяснял Джаред, взбегая вверх по ступеням, нарушая вечернюю тишину заснеженной набережной. И вдруг остановился как вкопанный, когда неизвестно откуда взявшийся черный кот пулей пролетел между ними. — Не иди, стой! — порывисто обернулся, балансируя на краю полуразрушенной ступени.

Дженсен шагнул к нему первый, готовый поддержать в любую минуту.

Предрассудки, все предрассудки! Ему просто нужно было выбраться из Лос-Анджелеса, фальшивого более грандиозно, чем сама ложь, а теперь иметь достаточно мужества, чтобы следовать своим сокровенным желаниям с той же силой, с которой он все подвергал сомнению. Дженсен поднял глаза, и какое-то время они молча смотрели друг на друга.

— Рискнешь со мной? — спросил Дженсен.

— Я видел тебя на вечеринке, — отозвался Джаред. — Подумал, что ты приглашенный актер, что у тебя роль на тему вечера — кто-то из королей старого Голливуда. Ты стоял у сцены и был уверенно красив. Это делало тебя фактически недоступным.

— Что-то изменилось? — Дженсен чувствовал, как пульс горячими ударами плывет по венам, когда пальцы Джареда сжались на его плечах.

— Слегка, — усмехнулся Джаред. — Теперь ты почти в моих руках.

К концу весны они стали неразлучны. До этого Джаред с кем-то встречался год или два, но это были несерьезные отношения, а он сознательно искал серьезных.

— Хватит тебе жить в съемной квартире, перебирайся ко мне, — сказал как-то вечером, с едва утихшими отзвуками оргазма в горле, как будто это был само собой разумеющийся финал.

— Думаешь? — спросил Дженсен.

— Уверен, — ответил Джаред. Провел пальцем по татуировке на его руке, забрал у него изо рта сигарету, докурил и сказал: — Мне стало нравится, как твой ужасный скорпион смотрится на моей мошонке. Это говорит о многом.

Джаред потом не однажды шутил, что Дженсен переехал к нему со своим ручным скорпионом, как только он к нему привык.

Он был прост, наделен живейшим чувством юмора. Необычайно предан музыке. Успех открыл перед ним многие двери, но он не признавал высшего общества и предпочитал общение с обычными людьми. У него было много знакомых среди артистов, операторов, режиссеров звукозаписывающих студий. Он притягивал к себе людей как магнит, не только в силу своего обаяния, но и потому что источал удивительную, теплую энергию. Его отношение к жизни состояло в том, что ему было интересно все и он стремился помочь всем. Его обожали его музыканты за то, что он отталкивался от их способностей, проявлял солидарность, сопереживал, понимал, что все они живые люди и все в одной лодке. Часто его квартира, которая как раз годилась для того, чтобы размещать в ней две дюжины гостей, и которую Джаред называл постоянным пристанищем на время отсутствия гастролей, становилась творчески заряженным местом, бурлила большим котлом, полным странных, громких, невероятно эксцентричных, но невероятно талантливых людей.

Всей своей деятельностью Джаред отвергал утверждение, что классическая музыка — музыка для богатых. Он писал пьесы для небольших театральных постановок, бесплатно читал лекции в школе для одаренных детей, занимался благотворительностью. Это был его сознательный выбор.

По большей части являясь аполитичным, Джаред зачастую использовал свой статус для привлечения внимания к проблемам, но как человек не способный врать, не способный сказать что-либо, кроме того, что он на самом деле имел в виду, он представлял собой грубый вызов профессиональной осторожности, которая преобладает во многих областях искусства.

— В конце концов кто-то должен был подобраться к тебе достаточно близко, чтобы защитить тебя от самого себя, — со значением говорил ему Дженсен.

— По крайней мере, я имею смысл для этого «кого-то», — с улыбкой парировал Джаред. Делал руками широкий жест, будто стремился объять необъятное, и пояснял: — Я думаю, что ты — это все, чего я всегда хотел. Ну и еще приблизиться к пониманию замысла в старинных нотных записях, разумеется.

В нем жила удивительная работоспособность. С утра он мог согласовать с концертмейстерами темпы и динамику сольных фрагментов, днем заниматься с партитурой перед зеркалом, чтобы добиться «идеального жеста», а следующую за этим ночь наслаждаться бегством от всех и составлением композиционных актов. Он никогда не накапливал силы: каждый концерт отдавал все, что имел.

Но бывали моменты, когда творческий экстаз покидал его и сменялся сумрачными периодами, периодами отчуждения, в которые его — нервозного, беспокойного, направленного на свой внутренний мир мыслей, переживаний — никто не мог достать. Однажды Дженсен проснулся в четыре утра, откуда-то из глубины дома из-под беглых пальцев раздавались переливы фортепиано. Джаред был бледен, лоб нахмурен в мучительных раздумьях.

— Мне иногда здорово не по себе, Дженсен, — признался он. — Становится невыносимо тревожно и надолго захватывает дух. Будто сидя на стуле падаешь назад и не понимаешь, где этому конец. Все падаешь, падаешь, падаешь... — Он хватался взглядом за Дженсена, словно тот мог раствориться в воздухе, а потом попросил: — Пообещай, что никогда меня не оставишь, ты приносишь мир в мою душу.

Крепкий, рослый — под роялем ноги не умещались, он сидел, расставив колени, и не на краю, а на всем стуле, устойчиво — и все равно падал, падал. Длинноволосый бог, погруженный в свои партитуры, давидоподобный любовник, юноша под властью максимализма и воинственных настроений, старец полный тоски по другим временам. Дженсен помнил, что тогда подумал: «Никогда, никогда я тебя не оставлю. Буду рядом столько, сколько тебе будет нужно».

Это была любовь без иллюзий, зрелое чувство в зрелом возрасте, настоящее, так необходимое им обоим.

Кофе Дженсен взял навынос, с куском абрикосового кекса, еще теплого.

Снова оказавшись в участке, измотанный, но довольный продуктивной работой, начал с ровных, выверенно вежливых интонаций:

— Помните меня? Я вернулся за задержанным Джаредом Падалеки.

— То есть снова к нам заглянули? — устало уточнил полицейский. Совершенно взмыленный к концу дня, тот, кажется, не расслышал окончания фразы. — Вот как. — Он отодвинул кресло и встал, затем направился к кулеру у стены и, налив из него воды, выпил залпом.

— Не могу судить вас за скепсис, — Дженсен смотрел на него в упор, — но вы должны его отпустить. Падалеки — дирижер оркестра. Завтра у него начинается контракт в другой стране... — Он прервался, наблюдая за тем, как какой-то сотрудник в форме, до этого работавший за соседним столом, подошел к листку дежурств, под датой поставил отметку: семь тридцать вечера, расписался и поспешил на выход. Дженсен отметил про себя, что сдержал обещание, но до темноты оставалось совсем мало времени, отпущенные природой полтора часа неумолимо тикали, так что нужно было пошевеливаться.

Покрытый испариной полицейский вытер шею и лысину и вернулся в кресло.

— Я же сказал, что отпустят всех утром. Вы что, не понимаете? — с нажимом спросил он. Посмотрел на бумажный пакет из Старбакса в руке у Дженсена, и перевел взгляд на сумку и чехол с концертным костюмом, перекинутыми через ту же руку.

— Это вы что-то не понимаете, — взгляд у Дженсена стал холодным, голос жестким. — Джаред Падалеки должен управлять оркестром, а от ваших наручников у него болят запястья. Я привез сюда его коллектив музыкантов. Из-за сложившейся ситуации они согласились приехать его поддержать и отыграть концерт на чистом энтузиазме. Посмотрите в окно, оркестр у вашего участка.

— Оркестр?! — недоверчиво воскликнул полицейский, он развернулся быстрее, чем можно было ожидать от его комплекции, и прикипел взглядом к окну. — Господи боже мой...

— Два автобуса, реквизит, оркестранты, — перечислил Дженсен. — Дороги перекрыты, но у меня есть некоторые связи в мэрии. Журналисты пока не в курсе, что вы держите здесь дирижера, который выступает против коррупции и дает по несколько десятков благотворительных концертов в год. Но, возможно, уже стоит подключить телевидение и прессу? Видите там рядом представителей массмедиа? Они всегда в поиске нового материала. Так что скажете? Есть возражения?

— Не знаю, что с вами делать… — раздосадовано ответил полицейский, поворачиваясь. Как ошпаренный красный он пожевал губами и постучал пальцами по столу. Пару секунд молчал. Взгляд его был прикован к стационарному телефону, как будто он размышлял о том, чем обернется его звонок. Дженсен ждал, когда же он, наконец, примет решение. И полицейский его принял. Подобрался в кресле. — Мне нужно связаться с начальством.

— Связывайтесь. Только, пожалуйста, побыстрее.

Разумеется, Джареда отпустили. Дверь металлически грохнула в спину, в замке лязгнул ключ.

Охранник повел их по коридору и оставил у входа в служебный туалет. Дверь в него представляла собой гладкий и тяжелый стальной лист, а над ней горела тусклая дежурная лампа.

— Они тут прячутся в случае налета или им в таких интерьерах работается лучше? — спросил Джаред с легкой издевкой в голосе, и Дженсен сделал ему лицо, которое говорило, что в подобных ситуациях выбирать не приходится. Вслух попросил:

— Не начинай. — Потом с усмешкой сказал: — Твой кофе. Еда по расписанию, между репетициями, как обычно.

Вручил Джареду кофе, кекс и костюм. Сумку с туалетными принадлежностями примостил на сушилке для рук возле раковины. После чего прошел к стене с узким окном, через которое лился предвечерний свет и виднелась улица. По ее другую сторону возвышалось здание с широкой фундаментальной лестницей, на площадке которой было решено устроить сцену. Музыканты уже начали расходиться по местам. Их осаждали журналисты, те самые, которые некоторое время назад, только увидев автобусы, сломя голову побежали к ним. Толпа желающих посмотреть представление, продолжала стекаться на площадь.

— Все эти люди в масках Анонимуса... — задумчиво говорил Дженсен, пока Джаред с довольным мычанием плескался в раковине. — Маска своего рода удобная вывеска, которую можно использовать для протеста: вроде как личность не важна, смысл имеет только идея, которую она воплощает. Но знаешь, в конечном итоге все равно от кого-то зависит, чем все закончится. Сухие сводки новостей, какие-то второстепенные даты — все это быстро забывается. В памяти дольше хранится то, что способно заставить сердце биться чаще, способно взять за душу, заставить задумываться и переживать. Все, что прошло через сердце, не исчезает из памяти...

Вода перестала течь, и Дженсен, помедлив, повернулся к Джареду. Тот предстал перед ним похожий на боксера перед выходом на ринг — с обнаженным поджарым торсом, с полотенцем на плечах. Кекс он уже проглотил и теперь быстрыми глотками допивал остывающий кофе, осторожно, боясь пролить, словно целуя белую кромку.

— Только не говори… что этим концертом я что-то смогу изменить. — Джаред замолк и выбросил бумажный стакан в ведро. В отставленной в сторону руке он держал белоснежную рубашку, взгляд был направлен на Дженсена.

— Я еще ничего не сказал. — Дженсен стоял руки в брюки, раскачиваясь на широко расставленных ногах. — Но ты, вне всяких сомнений, станешь частью истории этих дней.

Джаред кивнул по обыкновению не в знак согласия — ему часто был важен сам процесс разговора, а не мнение собеседника. Спеша одеться, он разгладил ладонью внутреннюю часть рубашки, надел ее, но она прилипла к спине. Тогда он схватился за воротник и слегка потрепал его, таким образом пытаясь остыть. Через пару минут жилет цвета слоновой кости подчеркнул его стройную талию над черными брюками.

— Я знаю, это ничего не изменит, — проговорил он, сосредоточенно одергивая рукава надетого фрака. — Я всегда думал, что реальность слишком цинична и некрасива для классической музыки. И всегда играл ее ради того, что она, пусть на короткое время, делает с людьми. Побуждает любить и сострадать, дарит умение мечтать и дерзость надеяться. Да и с другой стороны — что еще я могу сделать?

Приступ волнения окрасил его щеки в темно-пунцовый цвет. Дженсен подошел к нему, встал перед ним, и Джаред мотнул головой, убирая волосы с глаз. Быстрая рука Дженсена скользнула по атласным лацканам фрака, по плиссировке рубашки. Он поправил белый галстук-бабочку, чтобы тот не давил Джареду на кадык, и Джаред нервно сглотнул. Его пальцы сжались вокруг чего-то незримого. Ему не хватало воздуха. Плиссировка расходилась, как жабры, с каждым вдохом. Дженсен потянулся и взял его за руку.

— Ты сейчас выйдешь, и все встанет на свои места. Никаких мыслей о том, что ты можешь дать больше, чем уже отдаешь. Никаких лишних волнений. — Он подождал, пока Джаред кивнул вполне уверенно, словно нашел потерянную мысль, и с теплотой в голосе повторил его вопрос: — Что еще ты можешь сделать? Ты весь светишься, когда дирижируешь и заражаешь этим светом людей. Я знаю, я сам заражен. — Дженсен крепко его обнял, а затем отступил назад и с улыбкой окинул взглядом. — Замечательно выглядишь. Иди, тебя ждут.

— Да, — подтвердил Джаред, глядя ему прямо в глаза. — Да, конечно. — Он сделал глубокий вдох, и снова задержал дыхание, прежде чем его губы мягко ткнулись Дженсену в висок.

Они вышли через черную дверь. Густел вечерний воздух. Небо почти очистилось от туч. Темно-алый закат проливал лучи на столбы вздымающегося пара из вентиляции в асфальте, превращая их в огненно-красные.

Джаред шел первым. Следуя плану оставаться пока незамеченным, он нырнул под арку соседнего дома и перебежал через боковую улицу, чтобы оказаться на другой стороне от здания полицейского участка. Дженсен остался на этой стороне. Проследил, как Джаред настойчиво движется вперед, прокладывая путь в толпе, чтобы встретить оркестр у подножия лестницы. Его лицо озарялось яркой улыбкой. Корреспондентка какого-то новостного канала, которая делала репортаж, увидев его, махнула рукой оператору, и камера мгновенно развернулась на Джареда.

В ушах отдавался шум людского многоголосия. Дженсен прошел немного вперед, туда, где начинался сквер и деревья, и встал под желтеющей кроной. Он не выносил шум, не любил толпу, но прямо сейчас чувствовал острое удовлетворение. Уже представлял, как площадь впереди грохнет аплодисментами, как завтра концерт соберет восторженную прессу. Положил сумку на скамейку здесь же неподалеку. Поправил дорожный чехол, из которого высовывался, как змея, длинный рукав переодетой Джаредом рубашки. Увидел его уже на импровизированной сцене. Едва заняв свою позицию перед первым рядом альтов, Джаред стоял и листал партитуры.

Сорок пятой, «Прощальной», симфонией Гайдна он, как и многие дирижеры, часто завершал концерты. Причиной тому была невероятно красноречивая концовка: ближе к финалу музыканты забирают свои инструменты и уходят со сцены группами и по одному. Сначала духовые, потом контрабасы, потом виолончели. Плоть музыки истончается постепенно. В самом конце остаются только две скрипки. Однажды на репетиции Джаред с восторгом вслушивался в исполнение этой симфонии, затем обернулся к Дженсену и воскликнул: «Послушай! Только послушай это! Чистый тональный канон и мощное и нежное благословение венского классицизма! Гайдн — гений прекрасной музыки, Дженсен, прекрасной и возвышенной музыки! Ее волшебное омовение стирает горечь с сердца!».

Музыка никогда не производила на Дженсена гипнотического воздействия. И все же как-то раз на зимнем фестивале в Чикаго одно произведение впечатлило его сильнее, чем он мог ожидать. Это была симфония Чарльза Айвза «Вопрос без ответа», в которой сталкивались в одном нестабильном соединении струнные, труба и флейты. Больше, чем мелодию, Дженсен запомнил звук. Ощущение силы воздействия, которые производил этот звук. Он начинался с чистой, поразительной лирической линии. Ее красота была осязаема. Дженсен чувствовал, как музыка течет через все его тело и трогает сердце.

— Немеркнущее прозрачное сияние, — сказал тогда Джаред. — Голос полный гармонии и диссонанс. Это сложная атональная музыка, но у Айвза все объединено единым настроем. У него философия прорывается с первой ноты, и с первой до последней ноты он заставляет тебя слушать. Тихие струнные представляют молчание друидов, которые знают все и наблюдают за всем, но ничего не говорят. Пронзительное и диссонирующее соло трубы олицетворяет человека, который задает вечный вопрос о смысле существования. Квартет флейт-ветров — это те, кто пытается дать ответ, но не может найти удовлетворительного объяснения. Их разногласия и споры становятся все более противоречивыми и громкими. В конце концов диссонанс экстремален, и они сдаются. Айвз пытался выразить в этой музыке вопрос жизни, который остается без ответа: «Для чего я здесь?».

— По-моему, это очень личный вопрос, — откликнулся Дженсен, и Джаред прищелкнул пальцами.

— Это как с музыкой. Музыка означает ровно то, что ты чувствуешь, когда слушаешь ее. Тебе не нужно знать ничего насчет диезов, бемолей и аккордов, чтобы ее понимать. Смысл музыки, может быть, и существует, но только в нас самих. Так же и с этим вопросом. Все у тебя внутри.

Зима прошла, тот разговор забылся. Они вдвоем были в Центральном парке. Джаред сел на каменный парапет фонтана, блики солнечного света плясали на рябящей воде, и Джаред моргал от этих бликов, от водяной пыли, которая попадала на лицо. Они говорили. О чем? Дженсен так и не смог вспомнить. Он помнил, что смотрел, как миниатюрные солнца мечутся по лицу Джареда, и еще помнил, как Джаред страстно сказал, что их любовь — большое счастье. Капли воды на ресницах заставляли его зеленые глаза сиять ярче. У Дженсена еще никогда не было такого отчетливого, такого ясного ощущения правильности собственной жизни. Он смотрел на Джареда и все понимал. Понимал, для чего он пришел в этот мир. Просто так бывает: иногда все сходится. И тогда все сошлось — Джаред, свет, цвет, страсть, музыка, вопрос и ответ. Жизнь.

Дженсен очнулся от раздумий, когда нестройные голоса оркестра, повинуясь знаку дирижера, смолкли. Джаред расправил спину, настраиваясь на какие-то тонкие частоты — вознесшаяся над толпой черная фигура, которая одним мановением руки способна управлять огромной массой звука и чувствами слушателей.

И вот сначала вкрадчиво, потом все уверенней подали голос альты…

Немеркнущее прозрачное сияние.

Никем не замечаемый, Дженсен стоял в сквере за деревом и курил. Силуэты небоскребов Нью-Йорка четко выделялись на фоне закатного солнца. Где-то за городом рассеивались предвестники несостоявшегося дождя.

+++